— И не важно – с хвостом они или нет. Понятно? — дланью рубанул воздух вахтёр Шапкин.
— Не согласен, должны быть атрибуты, — упрямился слесарь по гидравлике Миша Болотов.
— На, выпей, салага. И послушай, — сунул слесарю стакан Шапкин.
— Ведьма — это не киношная блядь с метлой и дохлыми крысами. Это жуткая женщина, такая хитрая, озлобленная стерва, мечтающая нагадить тебе в тапки, ну в смысле всем нам, человечеству то есть. А чем она пользуется в своих интересах, какая нахуй разница?
Я проходил мимо вахты и захватил лишь это. При моём появлении собеседники наводили резкость, определяя кто перед ними. Узнав меня, они продолжили прерванную беседу. Я был забыт.
— Ведьмы живут в замках, — сказал я, пытаясь привлечь к себе внимание.
— Их и в общагах не мало. В замках живут потаскухи и чмошницы. Ты дурак, Беспяткин. Там, где деньги, нет магии – только наебалово и продажность всякая, не путай, — перебил меня вахтер.
— Согласен, посмотри на тех, кто по телевизору пиздит. Разве же это колдуны? — поддержал его Миша Болотов.
— Просто жулики и проститутки и ещё эта, как её… – коррупция.
— В пизду политику! — рявкнул вахтёр.
После этих слов я покинул хлебзавод и направился к своей «Ниве», понимая, что такие беседы обычно приводят к опрокидыванию столов и плохому, нервному сну в подсобке на куче ветоши.
Надо ехать домой. Надо ехать домой по этой раскисшей, вперемешку с мокрым снегом, дороге. После смены настроение ровное, как скошенное поле в дымке позднего тумана.
Вырулив на трассу, я включил Таривердиева и под невероятный микс фортепиано с гулом покрышек ВлИ-5, покатил по Тамбовской трассе в сторону Цемзавода.
Утро серое и сырое, как плесень, лениво ползло на меня. Также тяжко, словно на похоронах, навстречу тащились автомобили с грязными стёклами.
Я только теперь понимаю, что если эта часть моей страны не была бы такой унылой, я не смог бы заметить её. Не смог бы заметить её, бредущую по обочине в яркой красной куртке, короткой, чёрной юбке до лобка и сапогах-гармошках.
Белеет парус одинокий… И так далее, подумалось как-то сразу. Больше ничего подуматься не успело, ибо она, ведьма в красной куртке, повернулась и неуверенно вытянула худую руку в мою сторону.
Я остановился и она, быстро открыв дверь, сунула в салон свою лисью мордочку.
— До города подкините? — почти взвизгнула она.
— Поехали, — сказал я без эмоций.
— Люба, — коротко отрапортовала она, дуя в бледные ладони.
Мы поехали молча, словно прощаясь с Родиной.
Я думал о кредитах. Она, по ходу, ни о чём не думала и только смотрела перед собой, как будто на лобовом стекле включили телевизор.
— У меня денег нет, — вдруг пробормотала она.
Я вздрогнул и посмотрел на неё. Да уж точно, денег нет, поскольку в этом месте, как правило, бредут по обочине те, кто всю ночь скакал на металлических кроватях в одной из покосившихся дач и пил винные смеси из липких стаканов. Я сам вот также иногда ходил вдоль трасс, а порой и поперёк них.
— Я без денег катаю, — успокоительно буркнул я.
— И сосать не буду.
— Это твое конституционное право, хочешь соси, хочешь не соси, — согласился я.
— Спасибо, — ответила она и уронила лицо в руки.
Я увидел эти руки и понял, что она скоро умрёт. Умрёт в чужой квартире, в чужой кухне, на чужом полу.
Это никоим образом меня не удивило и не огорчило. Ведь там, где эта Люба проводит остаток своей никчёмной жизни, это обычное дело. Там нет эмоций и веры в светлое будущее, нет обязательств и кабальной любви. Там не готовят мясо в горшочках и не поют песен композитора Пахмутовой, не мечтают о крыльях, а лишь тихо молятся и молитвы те похожи на жалобы в управляющую компанию.
— Мне здесь остановите, — сказала она, бледная и опустошенная.
— Пжалста.
Она вышла из машины в районе виадука и, не прощаясь, не благодаря, пошла в сторону общаги местного техникума.
Собственно, мне не нужно было этого прощания и всяких там «спасип». Меня ждали дома, а это многое значит. Вернее, это значит всё, если тебя, конечно, ждут дома. А Люба шла в пустоту из всё той же пустоты…
Вы спросите, почему я так говорю, почему я уверен, что её никто не ждёт, а ей самой насрать на кого-то там ещё? Я не смогу ответить на это, но поверьте – это так. Когда-то я сам умер и эту смерть никто не увидел и никто даже не плюнул в мою сторону. Всё просто, мы были на одной волне…

***

— Пей, комрад. Не парься, вся эта планета сделана из говна, — орал Олежка, тряся у меня перед носом бутылкой «Лимонной» с мутным отливом.
— Эта водка тоже из говна, — схватил я стакан и кусок жареного минтая из столовой политеха.
Мы пили в домике, где за окном не сигналят машины и не пахнет шаурмой. Нас окружали только яблони и груши, груши и яблони, ну ещё, может, вишни и крыжовник, да и какая хуй разница, что нас окружало и кто.
С нами были три студентки из гуманитарной академии и поэт Красинский. Мы праздновали… Стоп, а что мы праздновали? Ну, впрочем, это такая глупость — знать поводы и мотивации веселья. А оно продолжалось из глубины веков и уходило в бездну будущего, словно луч света от тепловоза, прыгая по шпалам и обрезаясь о края рельс.
Люди проносились мимо, с пьяными рожами и хохотали в уши, как резиденты «Камеди клаб». Только что была ночь и на мосту блевала какая-то Оля, а тут вдруг раз – и на площадке автовокзала в пятнах солнечного масла блевал я под вывеской «на Белгород», а Олежка и поэт Красинский спали на лавочке.
Потом пришла милиция и нас поволокли в сторону от Большой медведицы к Святому источнику.
— Этот скот принёс цыганскую шнягу, там стиральный порошок и никакого гашиша, — возмущался я перед раскрытой газетой «Известия» с куском бурого «пластилина».
— Придется дуть, — отвечал кто-то с ножом и пустой баклажкой.
Сладкий запах плыл по комнате, а в альвеолах рождались маленькие человечки, похожие на Салтыкова и Щедрина. И они давали образы, а мы их принимали – как веру или, допустим, неверие.
И только на исходе века нам удалось добраться до электрички и уехать в глухие ебеня с садовым домиком и яблонями вокруг него. Только там мы смогли увидеть дальше пяти метров и удивились тому, что мир это не выдумки поэтов, а самое такое говно, от которого можно вести летоисчисление и чего там ещё можно вести?
Мы сидели округ стола, как в средние века сидели сэры и леди. Перед нами были рыбные останки и хлебная плоть. Палёная водка напоминала Москву и отдавала ацетоном.
— Тебя зовут Оля? — спросил я у кого-то.
— Ира, — ответила какая-та из них.
— Это важно, пойдём в каюту, там есть ложе.
— Ага.
И мы пошли в тёмную каморку, где на стене криво разверзся ковёр, на котором паслись олени. Там была железная кровать с блестящими шарами и какие-то тряпки.
Ира сняла свитер, под которым обнаружился чёрный, мощный лифчик, каждая половинка которого напоминала еврейскую кипу. Под лифчиком рвались наружу твёрдые ядра с сосками. Студентка гуманитарной академии рванула лифчик вверх и улыбнулась, как президент на телемосте с народом.
— Сюрприз! — мурлыкнула она, уже ничем не напоминая ни президента, ни народ.
Честно говоря, я не понял в чём сюрприз, ибо насколько мне известно, под лифчиком могут быть только сиськи и уж точно не святое писание, иль там торт какой.
Сюрприз был гораздо ниже, под трусами на лобке. Такого куста я не видел отродясь. Из этих волос можно было изготовить парик сразу на двух Розенбаумов и ещё бы хватило телеакадемику Фёдору Бондарчуку. А ещё Кобзон вспомнился. На мгновенье мне показалось, что сейчас прозвучит «Не думай о секундах свысока…». Впрочем, я уже снял штаны и мы повалились на кровать, как животные.
Мы терзали друг друга по всем сторонам света и дышали, как собаки. За дверным проёмом разбили какую-то посуду. Потом я забыл что было.

***

Мы снова сидели за столом, а перед нами стояла девушка с рыжими, почти золотыми волосами и в серой, облегающей кофте. Ну, в смысле не только в кофте, но и в короткой юбке, а ноги её оплели колготки с невыразительным рисунком. Лицо её было бледно, но в глазах горели огоньки.
— Значит, тебя кинули плохие парни? — едко допытывался Олежка.
— Твари конченые. Нарики, но я деньги спиздила и теперь они без «ширева» останутся, — гордо ответила она.
— Они же тебя найдут и ёбнут, — сказала одна из студенток.
— Заебутся пыль глотать.
— А ты глотаешь? — встрял в допрос поэт Красинский.
— Всяко…
— Налейте ей кубок, — приказал Олежка.
— Глотни.
Рыжая выпила водку по-правильному и щелкнула пальцами, требуя закуси. Ей дали помидор. Она, словно вампир, впилась в него жёлтыми зубами и капли крови брызнули направо, а затем налево.
Дальше всё покатилось по трафарету. Мы много говорили о машинах, новых бандитских сериалах и о деньгах. Анекдоты и водка, водка и анекдоты. Мне порой казалось, что мы все — это длинный, неинтересный анекдот без смысла и юмора.
Танцевали мы под Трофима, а впрочем, под что ещё можно танцевать в больной стране. И на фоне размытого настоящего, где в потоке времени мелькали задницы и жареный минтай, я вдруг увидел, как рыжая гостья подтянула у поэта бумажник, словно в каком-то кино.
Весь прикол был в том, что она заметила, что я увидел и улыбнулась мне. Улыбнулась, словно кошка, если, конечно, кошки умеют улыбаться.
Это преступление перед личностью вдруг стало нашей, безумной тайной, которую стоило беречь и холить. Вовеки веков, аминь!
Потом мы вышли на крыльцо.
В саду туман запутался в ветвях яблонь и груш и серое солнце еле-еле освещало старые доски и зелёную бочку из под растворителя с дождевой водой.
— Я такая вот, самая обычная блядь, — сказала она и пар изо рта поплыл рваной тряпкой.
— Ну, давай, расскажи, как тебя кинул принц, а ты в отместку пошла по хуёвой дорожке, связалась с плохими ублюдками и всё такое, — разозлился я.
— Никто меня не кидал. Я сама всё рулю, какое тебе дело.
— Никакого дела нет, но вы всё ноете, ноете, а потом бабло пиздите и удивляетесь, почему вас бьют и ни во что не ставят.
— А кто ноет?
— Ты.
— Я пошла.
— Бумажник отдай и живи как-нибудь полегче.
— У меня нет денег.
— Это твои проблемы, а у нас водки мало.
Она сунула мне награбленное в руку, а колготки с невыразительным рисунком зашевелились в сторону Тамбовской трассы.
Ещё с минуту её рыжая голова и красная куртка мелькали меж кустов крыжовника и покосившихся заборчиков. Потом она исчезла. Мне так хотелось, чтобы она исчезла навсегда, эта одинокая блядь с лисьими глазами.
Я вернулся в домик, где вся публика уже мычала в разных тональностях, а запас водки подходил к концу. Это был момент, когда надо было решать — идти до ближайшей «точки» или, допив остатки, упасть на дно.
Решили совершенно по-другому. Мы бросили всё как есть и отправились девственными тропами в сторону старого кладбища, за которым находились общаги ПТУ № 17. Там же был круглосуточный павильон «Диана», где можно было взять чего в долг.
По дороге студентка гуманитарной академии жаловалась и вздыхала о потерянной красной куртке.
И, собственно, резали нас возле городской свалки. Вернее, резали меня, а остальные убежали к домам. За что резали, я вспоминать не хочу, ибо был неправ и злоязычен, а они пьяны и упрямы.
Потом убежали и они, а я остался на картонной упаковке от холодильника «Атлант», рядом с мусорными пакетами. Их блестящие, чёрные бока отражались в спокойных лужах, а грязь, которая, возможно, переживет апокалепсис, смешивалась с моей кровью, словно на палитре у пьяного художника.
И думалось мне, что когда-нибудь напишут картину, где бордовый цвет будет главным, а жёлтый и бирюзовый второстепенными. На этой картине не будет сюжета, а только люди. Люди с книгами в руках и ещё велосипеды.
Умереть легко. Но только я не хотел умирать. Я не хотел умирать лишь потому, что забыл сказать той Рыжей, что если нет денег, то это не то, чтобы плохо и никакая это не проблема.
Конечно, она не поверит и умрёт в чужой квартире, в чужой кухне, на чужом полу. А я только подвезу её на грязной «Ниве» бесплатно и поеду домой, где меня ждут. Ждут ведьмы и не важно, с хвостами они или без.

(2012 г.)