Я подошёл к краю сцены и стал говорить.
– Уважаемая публика, гении и негодяи, великие и падшие! Я рад от лица передовой адской бригады сказать вам спасибо за то, что вы всегда были рядом! Мы трудились плечом к плечу на благо строительства светлого вечного. Мы вместе шли к победе, ну хотя бы, к этой, к ёбучей демократии в этом сраном месте. Мы все разные. И, вообще, хуй пойми какие! Но и Калигула, и Себастьян Бах, и Аристотель, и академик Йоффе – все они одного поля ягоды. Земля взрастила нас и выпустила в путь неблизкий, но великий. Каждый из нас, уйдя в небытие, составит новую микровселенную, и круг замкнётся. Ну, вы же знаете… Ну, это… Диалектика, блядь…
Тут я вконец потерял пьяную мысленную нить и меня понесло в другую сторону. Я хаотично вспоминал свои пубертатные манифесты и кусками бросал их в толпу:
– Вот вы всё о пизде, да утонченности каких-то там линий. Перманентно (вот прилипло слово!)!!!
А вы пробовали считать до двадцати трех? А вы срывали покровы невинности с черножопой торговки на вещевом рынке? Открывали в себе третью почку? Ни хуя вы не пробовали! Ни хуя не срывали! И ни хуя не открывали! А что вы открывали? Банку пива? Глаза после недельного запоя? И что это были за глаза? И где там утонченность линий? Широкий, чёрный зрачок и мутная роговица – это всего лишь дурацкая оптика.
Стыдно, граждане. Нет, не за зрачок и роговицу. Стыдно за искру, которая в этом зрачке еле различима. А искра жизни – это главное оружие Дарвина в борьбе с поповщиной и идеализмом. И это оружие ржавеет на каком-то там складе и давно потеряло товарный вид. Перманентно!
Наши души в опасности. Вот где засада. Нам надо быть начеку. Это как американцы на Ближнем востоке. Сделали свое дело и могут уходить. Но почему-то, блядь, не уходят. Уйти их наша задача. И зрачками тут ни чего не поделаешь. А оружие на складе ржавеет. Перманентно!
Выше голову, потомки, – выход есть! Я не знаю где он, но ведь кто-то знает. Так давайте искать. Бороться и не сдаваться. Время есть. Времени много. Я это сегодня понял. У нас всегда до хуя времени. Нет только утонченности линий. И пёс с ними, с этими линиями. У нас есть гордость. Гордость и мутные глаза. И чем мутнее они – тем больше гордость. А это многое значит. Это значит почти всё! Это наше оружие против рабских пут и песнопений в храмах. А Дарвин – молодец. Забил всем башку «Происхождением видов» и оторвал нас от основной миссии – борьбы за освобождение человечества. Человечество – это не вид, это взгляд. Тот самый взгляд, о котором я ранее говорил. Мутный и гордый.
– Сомкните ряды, потомки! И никаких бейсбольных бит. Оставим ебучий бейсбол янкам. Булыжник уже давно не оружие пролетариата. Им пользуются арабы на сопряженных территориях. Мы возьмем в руки «Капитал» и будем строить баррикады. Революционный год не за горами. Многим есть место на нашем бронепоезде. Мы захватим почту и интернет! Мы будем петь «Марсельезу»!
А считать до двадцати трех совсем не сложно. Может быть, перманентно, но не сложно. Наше главное предназначение – доказать, что не лев царь зверей и даже не камышовый кот. Звери – это вообще какая-то группа. Наше предназначение – на хуй всех царей! В пизду всех царей и прочих пидоров! Перманентно!
Я вдохнул воздуха. И…
– Сужаем зрачки, замутим роговицы и вперёд! Перед нами вечность, а мы трясемся за утонченность линий. На абордаж корабль истории! Команду – за борт! И коммунальная реформа нам – до пизды. И пенсионная!!! Нам всё – до пизды. Наше дело правое, даже если оно левое! Трепещите, иные! Идем мы – поколение освободителей.
Я перевел дух. И только сейчас заметил недовольные рожи в толпе. И этого Джоржа Вашингтона в дурацком парике, показывающего мне кулак. Именно с таким выражением лица он запечатлен на однобаксовой купюре. Я в ответ тоже погрозил ему грязным пальцем.
А в толпе замаячили черти с дубинками и даже с винтажными винтовками Мосина. У меня кружилась голова, и я не мог остановиться.
– Значит всё-таки Марсельезу? Значит все-таки на баррикады? Обломись, уставший от реальности потомок. Наберись терпения у слепого, займи фантазии у глупого! Проспись, блядь!!! Не хуй оглядываться по сторонам! Все равно ничего не увидишь, кроме голодного обморока. Святая святых революции в твоем собственном, дырявом кармане. Перманентно!
Тот, кто ждет от тебя подвига, уже давно на погосте. А тебе нужно освобождение. Неважно от чего. Там видно будет. После трех баклажек “девятки”. Вот тогда тебе и демократия, и диктатура, и чёрт его знает что ещё. Зажги факел, настройся на лучшее. Пойми, наконец, где кончается сон и начинается похмелье! В одиночку строй не сменишь – только хуй тупить. Нужны массы и не просто массы, а МАССЫ!!! А их нет – только толпы и кодлы. Толпой управлять легко, но зачем нам это надо? Можно, конечно, использовать каловые массы и попытаться закидать ими правительство. Но тут реально ничего не получится. Так что это на любителя.
Глотнув воздуха, я продолжил.
– Кстати, о ебле. О ней забывать не стоит. Она одно из составляющих мироздания, во главе которого стоит хуй. Именно стоит, а не висит или болтается. Так вот, пизде, как и «Авроре», нужна ось, чтобы дать залп по Зимнему или ещё по чём-нибудь. Это будет сигнал к началу новой эры и ты, потомок, если соберешь МАССЫ, будешь закономерно доминировать в этой эре!
Но прежде поставь задачу! Главную задачу наших дней. Подготовь тезисы, блядь! И только потом строй баррикады. И только потом разбей ебало ближайшему от тебя олигарху. Без тезисов тебя поместят в Кресты или просто замочат. Перманентно!
А главное – это захотеть. Захотеть так, чтобы волосы встали дыбом, чтобы окружающие шарахались от тебя, как от святого Валентина. Тогда попрет, тогда покатит! Мир вспыхнет вокруг огнем революции и китайскими петардами. Ебать-колотить! Не за горами тот день, потомок. Не за горами!..

***

Тут я почувствовал, как чьи-то крепкие руки схватили меня и стащили со сцены. Это были Грохотов и Якин. Они поволокли меня сквозь толпу, которая гудела, как взбесившийся пчелинный рой. Рядом пристроились Хой и Маяковский. Впереди, расталкивая публику, шагал Гашек и громко орал:
– Ну, хватил лишку пацан, кто не грешен, а? Ты что ли не грешен, а? Куда прёшь! Дайте дорогу, блядь. Дайте дорогу!
В бараке я немного пришёл в себя. Первое, что я услышал, были слова Зуаба:
– Уходим, билять, немедленно уходим!
– Да… После того, что ты тут наговорил почтеннейшей публике, нас не то, что на Землю отправят, а наоборот, в землю, – с досадой сказал Грохотов.
– Он говорил от чистого сердца, – подержал меня Гашек.
– Это никого не ебёт, от сердца или не от сердца, – перебил его Хой. – Давай, Зуаб. Действуй.
Негр встал, хрустнул костяшками пальцев и строго приказал:
– Пошли, пока охрана не появился.
Я понял, что настал час «Х».
В это время, за окнами барака, раздалось мерзкое верещание чёртовой охраны. Нельзя было терять ни минуты. Мы бросились вслед за Зуабом к чёрному ходу. Хой, Гашек и Маяковский остались на месте. Юрик крикнул:
– Мы их задержим. Пока, пацаны!
– Счастливо! – ответил Якин.
Мы, толкнув дверь, юркнули в подворотню. Позади раздались крики и мат. Но мы уже бежали за негром, петляя между бараками, как зайцы. Забег был длительный и путанный. Зуаб как будто что-то искал. Наконец, мы выбежали к крайнему бараку и ринулись к обшарпанному бесконечному забору. Чёрт на вышке взял винтовку на изготовку.
– Сейчас пизданёт, – тяжело дыша, ахнул Якин.
– Не пизданёт, я его полгода поил, – на ходу ответил наш негр.
Чёрт всё же бабахнул, но куда-то в ебеня. Мы уже подбегали к забору, когда появилась погоня. Со стороны бараков к нам неслась толпа разъярённых бесов, размахивая дубинками. Впереди летел сам Дрочио со своим палашом. Вдоль забора слева, довольно резво скакал Цербер, гремя цепью и скаля клыкастую пасть.
Мы притормозили у забора и негр стал что-то искать. Погоня приближалась. Я уже представил себе холодную мраморную плиту и железные крючья. Наконец, Зуаб довольно оскалился и потрогал шершавую доску, на которой было нацарапана стрелка и надпись «туда восемь ша…». Негр торопливо отсчитал восемь шагов от этой доски и дёрнул за другую. Она с легкостью отошла от забора, как-будто кто-то неизвестный заранее выдрал гвозди.
– В щель, живо! – приказал Зуаб, тревожно оглянувшись.
Черти были уже в тридцати метрах от нас, а Цербер и того меньше.
Первым в проём юркнул Якин, и я услышал его приглушенный голос: «Ох, бля!». Вторым пошёл Грохотов. За ним я. И последним Зуаб, предварительно бросивший в глаза подбежавшему Церберу солидную горсть песка и пыли, от которой тот гнусно завыл.
Опять раздался выстрел, но я уже ничего не понимал, оказавшись в кромешной тьме, с лёгким неприятным запахом конского навоза. Остановилось время, исчезло пространство и мне показалось, что я умер…