Театр! О, что такое театр?! Это гнездилище лицедейства и искусственных жестов. Актёры выходят на сцену, чтобы показать зрителям иллюзию жизни, пропущенную через кишечные тракты драматургов и режиссёров. И люди ходят в театры в надежде получить некое представление и, в целом, понять свою роль в мироздании. А вот мы с негром вошли в театр на Семёновской для того, чтобы выпить, развлечься и нарушить несколько заповедей.
Главреж Шац вполне логично встретил нас у входа, внимательно определяя наше состояние – как душевное, так и финансовое. Этот крендель всё видит. Но он всегда вежлив, даже если у тебя в кармане двадцать четыре рубля и пятьдесят копеек. В данный момент ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что сегодня опять будет разбит портрет Льва Толстого в вестибюле. Он меня вообще насквозь видел.
– Доброе утро, молодые люди! – любезно пропел он.
– Здравствуй, сын Сиона! – крикнул я. – Собирай, товарищ, труппу. Сегодня будет бенефис.
– Вам дежурную или элите?
– И ту, и другую…
– Воля ваша, господа! – согласился он, просчитав прибыль в своем иудейском мозгу.
И театр ожил. Захлопали где-то двери, зазвучала бодрая музыка, зазвенел фарфор и дешёвое стекло. Зуаб, с раскрытым ртом, смотрел на всё это, как будто только что вагина вытолкнула его на свет божий, а повивальная бабка перегрызла пуповину. Да, видно у них в Заире нет не только заборов, но и театров.
Внезапно, как всегда, появился журналист Якин. Это придало ещё немного хаоса.
– Этого надо отдать, – шепотом заявил он, кивая на Зуаба.
– Что у них там, недостаток негров? – удивился я.
– Есть такое, но….
– Тогда забей, Федя, и не мути воду. Зуаб угощает.
Чем мне нравятся «жёлтые» журналисты, так это тем, что они всё понимают с полуслова. Якин торжественно махнул рукой и побежал звонить знакомым, по пути пропуская утренние стопочки. Мы с негром пошли в зрительный зал.
Там всё утонуло в дорогом малиновом бархате – кресла, полы, шторы. Материал хорошо глушил звук и если тебе, читатель, вдруг захочется во всю глотку возвестить миру, что жизнь прекрасна, ты услышишь свои слова, словно они отразились от крышки гроба.
Мягкий свет огромной люстры с золотыми цацками таинственно ниспадал нам на макушку и заставлял задуматься о главном. И главное не заставило себя долго ждать.
Заскрипели кулисы. Раздвинулся тяжёлый занавес и сцена, уставленная декорациями от «Ромео и Джульетты», выплыла перед нами в матовом свете софит, палитра которых эволюционно переходила от светло-зелёного, до ультрафиолета. На улицах воспетой Вероны царило приятное оживление. Полуобнаженные красавицы элегантно накрывали стол.
Я не первый раз пирую на сцене, но Зуаб, по-видимому, был в растерянности и, словно лошадь, вертикально качал головой. Сначала я испугался за его рассудок, но потом вспомнил испанскую работорговлю и успокоился. Негр был ошеломлён и тихо шептал:
– Ибана рот…
Ай да Шац, ай да сукин сын! Чуть в глубине кулис божественно пиликал скрипичный квартет. Что-то там из Брамса или хуй его знает из кого. Но мелодия вставляла – как вторая затяжка афганских «шишек».
Якин был уже на сцене и подавал какие-то морские знаки. Мы поднялись из зала величественно, как инопланетные пришельцы, посетившие Кремль.
– Прошу к нашему шалашу, – пел маститый журналист, начисто забыв про международные конфликты и жену.
– Ты старайся держать себя в руках, – предупредил я его.
– Не еби мне мозги, Беспяткин, – куртуазно обломил он меня. – Я знаю, что делаю. Твой негр нам сегодня ещё послужит. Грохотов звонил и просил без него не начинать, он мэра везёт.
– Нахуй нам эти величества?
– Его просто некуда деть. Да и «синий» он, если что.
– А платить за него Пушкины будут?
– Я заплатить! – вдруг встрял Зуаб. – Не ссорьтесь, люди.
Да, видать его сильно нахлобучило. Ну и чёрт с ним! Моё дело предложить и предупредить. И вообще, мне уже давно пора выпить. Да и негру тоже. Всё, что Шац послал к нашей трапезе, заставило меня процитировать меня.

Тут такое началось!
Мигом все перееблось.
Но к обеду обернулись –
Стол стоял, и ножки гнулись.

Пища была из местного буфета – а это значит, что закусывать мы будем не щупальцами кальмара за сорок пять рублей.
Я вогнал в себя настоящую хлебную водку и сверху положил начисто лишенный греха ломтик осетринки. Негр сверху ничего не положил. Якин пил и жрал, жрал и пил. Это отличительная черта всех серьёзных журналистов. Прибывший Грохотов, уложив мэра где-то в зале, питался как и положено шофёру суперкласса. Он пил текилу и хрустел солёными рыжиками. Округ стола сидели красивые дамы, какие-то пидоры-халявщики и снабженец Тухленко из строительной конторы «Пружина-сервис». Звенели столовые приборы и булькало спиртное. Скрипичный квартет старался вовсю. Интересно, сколько Шац им предложил?
Трапеза постепенно превращалась в обычную пьянку. Её надо было спасать. Я наклонился к Якину и, жуя салями, прошептал:
– Задвинь речь, Федя.
Тот кивнул, проглатывая оливку, взял неизменную стопочку и встал. Гул жующих и икающих людей не пропал, а лишь усилился. Мельхиоровые вилки скребли полупустые тарелки с картошкой «фри» и салатом.
Якин прочистил горло и рявкнул:
– Жрать отставить!
Вот это, я вам скажу, тишина настала! Только сволочь Тухленко успел всосать в себя жирную молоку.
– Граждане и гражданки! – вещал журналист Якин, плеская водку. – Россия верила нам, а мы её обманули. Сволочи, пирующие в час великой скорби и нищеты. Осквернённый некрополь отчизны на вашей совести. А есть ли она, эта совесть? А есть ли она, эта Россия? Нет ни хуя ни того, ни другого! Есть эфир, пронзенный солнечными фотонами, и голодные мрази, пожирающие лангустов с полным отсутствием уважения к конституции (лангустов, кстати, на столе не было). Моральная дефекация, господа. Разве это хотел увидеть Карл Маркс? Разве ради этого Христос кончался на кресте? Нет! Они хотели видеть людей, идущих к свету. И чтоб сердца их бились в унисон с революционным пульсом, а глаза смотрели чисто и в них бы проглядывалась вера! Вера в торжество бытия над сознанием. Платон лоханулся со своими двучеловеками! Каждой твари по харе! Епископ Беркли – теологический отморозок с криминальными наклонностями. Один только Гегель – настоящий пацан, да и то потому, что немец. Тухленко, ты жрёшь рыбу, но никогда не станешь апостолом! Итак, я пью за юбиляра!
Концовка речи всех насторожила. Даже меня. Какой, блядь, юбиляр? Я тыкнул журналиста в бедро вилкой. Тот в одиночестве выпил, мутно посмотрел на меня и выразительно сказал.
– А у нашего гостя из Заира сегодня день рождения.
– Неужели? – ехидно спросил Грохотов.
Негр к этому времени уже опустил чело в тарелку. Якин сильно толкнул его в плечо.
– Yes! Спасибо вам, браты! Хоп! – резво встрепенулся Зуаб.
Тут всех прорвало. Гости кинулись поздравлять именинника, который ничего не понимал, но дико радовался неожиданному вниманию. Я тихонько отвёл Якина в сторонку и сказал:
– Это ты хорошо придумал, а то, как-то без повода….
– Да ладно, хуйня и негру приятно, – вдруг застеснялся журналист.
К нам подошёл Грохотов.
– Сегодня у мэра день рождения, – сообщил он.
– Какая, нахуй, разница, – сказал я.
На этом и порешили.
А гульбище набирало обороты. Откуда-то притащили искусственную новогоднюю ёлку и бенгальские огни. Начинающая поэтесса Андромеда захлопала в ладоши и прочитала какую-то дрянь. Все стали поздравлять друг друга с Новым годом. Идиотизм в тринадцатой степени. Хоровод вокруг мраморной колонны. Блядь, не этого хотелось! Ближе к полуночи очнулся глава администрации и, как тень забытых предков, забродил меж танцующих пар. Пел Джо Кокер в магнитоле. Скрипачи порастеряли свои инструменты и наперебой приставали к молоденьким актрисам. Старых актрис никто и даром не хотел, поэтому они пили с осветителями и жаловались на скудность репертуара. Постепенно пары стали расползаться по углам на предмет необузданной похоти. Начинающая поэтесса Андромеда ушла с Грохотовым и перестала быть начинающей.
Я сидел за столом, словно меня исключили из комсомола. Я как будто потерял что-то важное и нужное. Нет, я тоже хотел романтических забав. Но чтоб с большой буквы, как в эпоху «золотого века». Эта нероновская оргия заебала до блевотины. Якин тоже скис в окружении сексуального эстетства и половой неряшливости.
Появился Грохотов и сказал:
– Эта дура сосет также, как и пишет.
Налицо признаки душевного отравления. Пора менять среду. И тут я вспомнил о негре.
Батюшки, куда же он делся? Ведь у него все деньги и дух дикого воина.
– Грохотов, найди негра и давай валить отсюда, – попросил я шофера.
Тот мгновенно исчез и через пять минут привёл Зуаба, на правой руке которого повисла актриса Вострикова, пытаясь расстегнуть тому ширинку. Негр был в восторге от белой женщины, не зная, что семь человек уже ловили от неё триппер, а один стал гомосексуалистом.
– Зуаб, хочешь увидеть ночной город и его великие тайны? – спросил я, пока Якин хитрыми пассами отфутболивал актрису в глубину сцены, где её пожирал красными глазами вконец очухавшийся мэр.
– Да, да! Ночной город, билять! – обрадовался негр.
Мы переглянулись и незаметно покинули театр, предварительно сунув Шацу стопочку денежных знаков. Почему-то за нами увязался снабженец Тухленко. Да хуй с ним. По еблу он рано или поздно получит, а пока пусть его.
Ах, да, забыл. Проходя по вестибюлю, я со всей дури всадил пустую бутылку в портрет Льва Толстого. Портрет треснул и надломился, в том самом месте, в котором я его прошлый раз захуячил. Не люблю я этого отлучённого
ещё со школы. Из-за бороды не люблю и вообще. А граф-писатель смотрел на меня с портрета и как бы говорил: – Ну, блядь, помяни моё слово, сегодня что-то случится и явно не в твою пользу.
Я мысленно послал его в жопу. Так мы и поговорили сквозь века и расстояния.