Красиво, правильно, легко, без суеты,
Мы шли по берегу пешком с ветром на «ты».
Мы говорили обо всём и не о чём
И было некогда смотреть через плечо.

Вуаля! Сдан последний экзамен и наступила пора забыть о циклах Кребса и вакуолях. Эта учёная хуета целый год мешала жить по законам простейших организмов и бухать винные напалмы типа «Аиста» из Молдавии (по оригинальной технологии, если что).
А студент — это наипростейшее создание во вселенной, если вы, конечно, меня понимаете. Да, он получает знания, ходит на пары, дрочит учебники и сдаёт зачёты. Да, он может назвать себя интеллигентом, но лишь отчасти. Ибо в студенте есть адская смесь диких восторгов и порнографического любопытства. И ещё студент всегда готов уничтожать пищу и упиваться вусмерть, словно поэт иль диссидент какой.
И вот, после летней сессии, мы становимся такими дикими тварями, наподобие варваров или же депутатов Горсовета. Мы полны природной энергии и бедны, как душа Михаила Горбачева. Но это похуй. Всё. Стоит только собраться вместе и найдётся вариант или варианты для полноценных каникул, как у композиторов «Могучей кучки» (если они у них, конечно, были).
И мы собрались. Вдвоём. Из разных ВУЗов, но в одном родном городе. Дрон и я сидели в песочнице и кидали камни в ржавое ведро.
− Все посъёбывались по стройотрядам, суки. И по стройбатам, — ныл Дрон.
− У меня пятнадцать рублей есть, — пытался я поднять настроение.
− И хуле, их сегодня не будет.
− Может, займём где?
− В пизде.
На этом и закончилась интеллектуальная беседа двух вагантов.
Потом мы пошли в кабак, пробовать коктейли пряные. Там была своя тактика. Мы купили по коктейлю, сели напротив каких-то «махровых» чревоугодников и мирно сосали через трубочку редкостное по вкусу пойло, нюхая лимон. Когда соседи, качаясь, выползли из-за стола для «грязных» танцев, мы расплатились за коктейли и вальяжно вторглись в чужой пир. Там мы грабили всё – от красной рыбы до водки и вина «Улыбка». Всё это происходило словно в вальсе, синхронно, быстро и вращательно.
Потом мы съебались, как ночные тени.
Минут через двадцать нас накрыла тугая волна хмеля и мы потеряли всяческий опрятный вид и разумность мысли. Мы синусоидально брели по миру фонарей и пустых скамеек к горсаду. Курили «Столичные» и говорили о бабах. Больше ни о чем в таком состоянии говорить невозможно.
− Сейчас к Молекуле рульнём и будет нормально, — гундосил Дрон.
− Да там сейчас полрайона самогоном упивается! — отвечал я.
− Тогда к Инге…
− У неё мать приехала, глушняк, — пессимизировал я.
− Тогда в парк, там кто-нибудь бродит по любому.
В парке бродили. Всякие. Драка получилась веселая и мы потерялись в пространстве. Да чего уж там – и во времени тоже разлучились. И только чья-то сопливая душа выла в хороводе чёрных тополей: «У тебя на ресницах, серебрились снежинки-и-и…».
Я лёг под яблоней на хворост. Я всегда стараюсь ложиться под яблоню или березу. Там сны легче и в цвете. В этих снах я увидел танцующего Кобзона и свою зачётную книжку.

***

− Это охуенно, это просто тема! — орал Дрон утром возле пивнушки, где мы цедили пиво из целлофановых пакетов.
− Какие мы нахуй вожатые, ёбнулся? — спрашивал я.
− Самые натуральные. Вожатыми всегда были студенты из «педа», а мы круче. Ты химик, я физик. Однозначно вступаем, пока смена не началась.
− А сколько там платят?
− Да хуйня там, не важно. Главное, харч и поварихи, а пионеры самостоятельные черти, без нас обойдутся. Короче, завтра в смотровую поликлинику, а с директором лагеря всё договорено и ещё там с кем-то, матушка сделала, — поставил точку Дрон и прильнул к пакету.
Так мы попали в пионерлагерь «Орленок» с гипсовыми статуями горнистов и симпатичными домиками с разноцветными крышами. В лагере была громадная столовая, множество кустов боярышника и тёрна, клумбы, стенды и маленькая эстрада. Ну и, конечно же, широкий асфальтовый плац с высоченным флагштоком раскинулся посередь территории. Меж скамеек и заборчиков носились пионеры в галстуках и без. Трудно было разобрать смысл или там идею в этих пионерских перемещениях.
Впрочем, когда мы вышли от директора и старшая пионервожатая Ирина повела нас к нашим отрядам, я сразу просёк, что она закаленный боец полового фронта. Дрон тоже понял. Мы смаковали все части тела «старшей» и думали только о ебле. По пути нам попадались другие особи и, поверьте, это были приятные виды. Мы попали в Рай!
У меня был отряд восьмиклассников, у Дрона помладше. Впрочем, нас эти пиздюки абсолютно не напрягали, ибо вся эта поросль смотрела на нас без особого восторга или там интереса.
− Вот. Примерно так и придётся вам вести свои отряды к почётной доске, — закончила инструктаж Ирина, а потом блядски улыбнулась и добавила. — Вечером собираемся в пионерской комнате и посвятим вас в вожатые.
Мы как-то пропустили инструктаж, но поняли одно — утром подъём, пробежка, завтрак, уборка территории, а дальше по дневному плану, включая обед, ужин и всякие игрища и затеи. Всё просто, как вся идея социализма, без дурацких капиталистических вывертов.
До вечера я переписал всех своих «бойцов» в тетрадь, пометил уголовные наклонности и предпочтения. Собственно, ничего выдающегося я не услышал. Футбол, рисование, пение, теннис и ненависть к полуденному сну.
Командиром отряда назначили Наташу Литвинову, красивую девочку с огромными глазами и шикарной косой, как в русских сказках. Спортсменом банды стал Дима Хворостов, по виду типичный хулиганище-рецидивист. Еще были художница Оля и тихий «завхоз» Ваня Псёл.
Остальных я просто не запомнил. Да и нахуй мне весь этот выводок! Главное, что будет на посвящении вечером, вот тема, так тема.
Короче, вечер настал. Нас с Дроном усадили на стулья в пионерской комнате – как преступников для допроса. Видимо, тут были традиции и они же звякали в углу, где копошился плаврук Паша.
Вокруг нас стояли товарищи обоих полов и грозно смотрели в души. Было некое напряжение в этих взглядах.
− Согласно древнему ритуалу вы, новички, должны дать клятву, что все тайны и решения совета вожатых после 21.00 должны оставаться только в нашем кругу и никоим образом не попадать в руки администрации, исключая гармониста Колю и поваров! — начала речь Ирина.
Мы вздрогнули, услыхав про гармониста Колю. Это что за хуй?
− Налейте кубки, Паша! — провозгласила «старшая».
− Да они уже налиты, жрите, — любезно сунул нам стаканы плаврук.
Мы встали и без гримас и жеманства осушили кубки с портвейном.
− Салют! — рявкнула вся масонская ложа и всё пришло в движение.
На столе, словно на скатерти-самобранке, появились котлеты, помидоры, картошка в мундирах и яйца. Трехлитровая банка самогона источала аромат, который рано или поздно изменит политическое устройство мира до неузнаваемости и наступит эра коллективизма и народного примирения. Но тогда мы ещё были далеки от подобного анализа.
Мы с Дроном весело знакомились с товарищами и по-комсомольски радовались обилию сисек и упругих задниц Лен, Оль, Маргарит и всяких там ещё Виолетт. Плаврук Паша оказался компанейским сутенёром и выдал нам полное досье на молодых комсомолок. Тогда же я стал подозревать, что героическая партия большевиков к 80-м годам перебродила в гнилую буржуйскую элиту, сознательно несущую мою страну в поганую рыночную бездну.
Мы пели песни вполголоса и, наконец, в полночь пошли на берег моря. Там нас ждал легендарный гармонист Коля. Да, он был достоин своего имени. Он играл в любом состоянии, главное, чтобы его кто-то поддерживал сбоку или со спины. Даже падая с обрыва, он не прекращал музыку, и она лилась в просторы пока ещё свободной страны, словно салютные залпы.
Кухонные работники доставали из ведра убийственные шашлыки и жарили их на стреляющих углях. Поварихи оказались в разы упитанней наших девчонок, но было видно, что эта упитанность не считалась ущербностью, а совсем наоборот, сексуально давила гуманитариев.
Блядь, мы с Дроном словно попали на таинственный остров, сотканный из образов и снов пубертатного периода! Вокруг, в свете луны и мерцающих углей, блеска волн и в звуках чарующего баяна, бродили неяды и плыл запах тины. Комсомольская плоть была без консервантов, искусственных красителей и румянилась «легким розовым».
Если когда-нибудь кому-нибудь в башку придёт идиотская мысль о смерти, то пусть он сначала вспомнит, как в тёмном небе советской страны из небытия возникали силы добра и справедливости, красоты и полового воспитания. Это сейчас никого не удивишь оргиями там или инцестом – сейчас даже пидарасы имеют какой-то там статус. А раньше всё происходило без извращений и идеологически осмысленно.
Мы ухаживали за дамами и даже читали стихи, правда сомнительного содержания и глупые. Это не важно. Важно общение на уровне особом, где дружба народов воспринималась как истина или нечто подобное.
С песнями и с верой в незыблемость чего-то, мы шли берегом в неистовом марше. Вокруг кружились ночные бабочки, комары и звёзды. В море плескались рыбы, а в небе парила какая-то рваная дрянь и блеяла, как ягненок.
Всем полчищем мы вышли на какую-то площадку с непонятными монументами из железа и болтов. И тогда мы запалили факелы. Грянул марш «Прощание славянки» с буржуазными обертонами. Мы на время замерли в тотальном познании мира. Правда, вскоре прибежал какой-то сторож и заорал, что это газовый коллектор и может пиздануть взрыв.
Напоив сторожа, мы пошли обратно к лагерю.
Уже в родных пенатах я был схвачен поварихой Оксаной и утащен в потаённое место, где и совершилось вхождение в Иерусалим. Повариха орала как ослица, но это не испортило таинства, а наоборот, прибавило ебле оттенок атеизма.
Потом я бросил объект и ринулся на просторы лагеря, где в свете фонарей попадались люди и их тени. У «старшей» уже кто-то был. Этот кто-то рычал, как собака. Им оказался Дрон.
Пришлось идти в свой домик, где на крыльце нетерпеливо курила воспитательница Ольга. Это не было сюрпризом, ибо мы договорились о встрече ещё в пионерской комнате. И встреча состоялась. Потом я уснул, словно кукурузный початок, и не увидел ни одного сна.
Утро было не то, чтобы бодрое, а наоборот, вялое, как речь председателя правительства. Говно утро. Простое, размазанное по стенам говно, как в привокзальном сортире.
Слово «подъём» звучало как «расстрел». Музыка из кинофильмов в репродукторах сверлила голову ржавым коловоротом. Рот мой пытался раскрыться, но лишь слегка вывернулся, словно у покойника. Он был сух и неприятен, этот рот. И то, что в нём (во рту) было неприятно. Но в окно уже стучали пионеры и пытались заглянуть внутрь. А внутри был я, без воспитательницы Ольги и без трусов.
Пришлось сначала сесть на кровати, потом встать и одеться.
Вышел я к народу тяжело, но вышел.
− Побежали, Беспяткин, — кричали пионеры. Я увидел чистые глаза командира отряда Наташи Литвиновой.
Как мы бежали, где мы бежали, зачем мы бежали — знает только дух леса, а может, и он не знает. Главное, что я это смог пробежать. Сидя потом на кровати, думал о чём-то тугом и неясном.
Потом была уборка территории и я мирно дремал в келье, копя силы к насыщенному дню. В этот день мы играли в теннис, рисовали какие-то карикатуры и бродили по лесу в поисках смысла и целебных трав.
За это время я полностью восстановился перед ночным заплывом в гроты властителей тьмы. И помогла мне в этом Наташа, командир моего отряда. Она всюду сопровождала меня и давала советы. Она спорила с пионерами и волокла откуда-то акварельные краски и ватманские листы. Без неё я бы смотрелся тускло, как дешёвый вермут.
И везде я встречал эти бездонные, преданные глаза. Даже на вечернем концерте у костра, когда я пел «Oh! Darling», она смотрела на меня, словно на Пола, этого, бля, Маккартни. Их я и запомнил, почти навсегда, эти глаза. Это был просто день, просто меня. Спасибо тебе, Наташа.
Потом были ночи и песни про зайцев, половые встречи и расставания, блевотина на плацу и дождь меж хвои и паутин-мишеней.
Потом была вторая смена, которую забыть можно, но не нужно, ибо она была единственной, хоть и похожей на первую. Всякое было потом, даже после того как нас выгнали за драку с вожатыми другого лагеря…

***

И принялось время крутить свою шарманку, чтобы в звоне и скрежете её шестерёнок мы совершали глупости и подвиги, преступления и благость.
Мы увидели, как змеиная рать из того, так желанного, Запада, прогнала нашу Родину в тёмные ебеня и наступил новый порядок. Порядок зла и хитровыебаности, продажности и разорения. Короче, хуйня всякая пошла и продолжается ныне. Ну, вы знаете.
Вот тут, собственно и начинается эта история, а может, заканчивается, смотря как посмотреть. Да любой человек, если он не полный отморозок из сетевого маркетинга или, допустим, писатель Минаев, знает что такое электропогрузчик. Да, это такие машинки на аккумуляторах с двумя рогами-вилами перед собой. Эти малышки в полторы тонны весом и более служат для перемещения грузов на предприятиях, как в пространстве, так и во времени. Цап – и потащил контейнер с деталями в цех сборки или там пресс-форм.
На конвейере, где люди с мёртвыми глазами прикручивали ручки к холодильникам и запаивали радиаторы, электропогрузчики сортировали всякую технологическую дрянь и поддерживали ритм работы. Если его (ритм) не поддерживать, то конвейер остановится и тогда кого-то из рабов накажут лишением премии в пользу ебучего капиталиста. Всё держится на электропогрузчиках, блядь, практически всё.
А управляют этими колесницами особые водители. Это элита. Это пиздец, как почётно быть водителем электропогрузчика! Даже если ты рассыпал на бетонный пол итальянские компрессоры Zanussi, то тебя не будут пиздить батогами, а только скажут, что ты осёл и всё. Даже премии не лишат.
Впрочем, меня лишили премии один раз, когда я в ночную смену, после спирта с шампунем, развернул упаковочный станок на 90 градусов супротив земной оси. Но это было единожды и я даже сомневаюсь, было ли это вообще.
Да, я водил «полуторатонник» и не чурался «четырехтонниками». Это была работа на заводе, как вы поняли, по производству холодильников. Не творческая, тупая, рабская работа.
Впрочем, если есть фантазия, то можно и тут проявить что-то необычное. Например, когда девки переодевались в громадных красных контейнерах, мы подгоняли другой контейнер и «замуровывали» работниц. А можно было на спор переместить на сто метров сразу восемь контейнеров. Это зрелище для сильных духом, но уж никак не для начальника цеха. Иногда контейнеры падали, иногда падали сами электропогрузчики с эстакады и просто на ровном месте. В общем, не скучно.
В основном мы просто работали, чтобы получить деньги на еду и сигареты. И это ещё было круто. Некоторым в нашем городе денег не хватало даже на еду, а только на сигареты…
Так вот, качу я на своем «электроконе» из термоизоляции во второй сборочный, чтобы загрузиться радиаторами и какими-то трубками. Выруливаю к складу и с накладными подхожу к кладовщице.
Красивой оказалась она, с золотыми волосами и даже дурацкий, грубый комбинезон не мог скрыть её великолепную фигуру. Лево руля!
В таких случаях обычно технологические интересы, как правило, уступают место интересам амурным. Расправив плечи и раскрепостив походку, подошёл я к кладовщице, словно на танцах в сельском клубе. А она медленно закрыла журнал учета и посмотрела на меня.
Сначала я улыбался как обычный гопник, но потом тупо замер, словно меня проткнули ржавыми вилами. Эти бездонные, преданные глаза (я где-то писал об этом). Этот отблеск костра навсегда ушедшей волшебной пионерской ночи. И больше ничего – только рука моя протягивала мятые, заляпанные накладные.
Она смотрела на меня, словно сейчас я спрошу: «А где взять акварельные краски, для стенгазеты?». Она видела то, что я был не в силах скрыть в этот момент — мою любовь.
«Какую любовь, откуда она взялась?», – спросите вы и будете правы. Не было её, этой гадости, не было, а вот тут, сейчас, внезапно, глупо и беспощадно появилась. И не это главное, не моя растерянность и ступор, а то, что я внезапно понял. Что я понял, спросите вы? Какая такая хуйня здесь творится?
Лучше не спрашивайте, лучше бросьте это читать и включите выпуск новостей. Там просто, там всё просто, а тут необъяснимо, неожиданно, смертельно.
Это её любовь отразилась во мне, её подростковая, наивная и глубокая, как Марианская впадина, любовь. Отразилась из тех далеких, пионерских дней, где мерзавец вожатый проходил мимо и только хвалил командира отряда за сообразительность и активность.
Мы молчали. Мы правильно и долго молчали.
Вокруг гремели штампы и чавкали плунжеры, воняло растворителем и где-то у курилки хохотали работяги.
А здесь, словно в вакуумной колбе, мы пытались сказать друг другу что-то взглядами, но не знали, как это сделать.
− Наташа? — сказал я.
Она ничего не сказала. Только ресницы, эти чертовы длинные ресницы, дрогнули, словно от ветра.
Я отдал накладные и умчался с радиаторами, словно вор, в цех термоизоляции. Что я возил, куда и с какой скоростью – не помню. Это был день пустоты. И только ночью, в заказном автобусе, я вспомнил, что еду домой к позднему ужину и теплой постели.

* * *

Мы встречались в столовой. Мы тайно смотрели друг на друга. Я жрал без разбору всё, что подвернётся под руку. Пацаны стебались надо мной, словно в парламенте. А она с каким-то рыжим бригадиром садилась за один столик и они вяло трепались о чём-то. Но она украдкой и безнадёжно бросалась взглядами ко мне, словно ища что-то.
И эту безмолвную жизнь мы вели почти месяц. За это время на безымянном пальце её появилось рыжее, ослепительное кольцо.
Не знаю, как и почему, но в одну из ночных смен мы встретились в углу цеха и стали говорить. Противный «дневной» свет падал на нас, всё вокруг плыло воском.
Вы не поверите, но я ни слова не помню из этого разговора. Я помню только безумие и полную душу секретов. Наших секретов. Связь была настолько сильна, что ею можно было останавливать поезда и прокладывать туннели в горных породах. И только двое могли её уничтожить или усилить. Только двое.
Нет, мы не вспоминали прошлое, не грезили будущим, не терзали настоящее. Мы просто пили друг из друга, как я пил тогда в пионерской комнате портвейн, что-то очень вкусное и похожее на жизнь после жизни.
А потом мы оказались на берегу реки в темноте, холоде и вокруг квакали жабы. Я держал её в руках, боясь потерять… Нет, не потерять, упустить? Да, я боялся упустить эти глаза и тепло, губы и…
Мы расстались в такси. Мы не прощались и не вспоминали шуршание камышей и одежды. Она ушла в подъезд, я уехал домой. В таких случаях надо всегда возвращаться домой.
На заводе она больше не появилась.
Кладовщица во втором сборочном сказала, что Наташа уволилась, а муж вообще запретил ей работать в ближайшие пять лет. Он молодец, он правильно сделал. Я до сих пор благодарен ему за это.

(2012 г.)